«Братья Карамазовы» возносят до апогея славу Достоевского. Им восхищаются не меньше, чем Тургеневым и Толстым. Ему верят больше, чем Тургеневу или Толстому. Немало испытаний выпало на его долю: безрадостная юность, несправедливый приговор, каторга, болезнь, игра, долги, лишения, работа на заказ – через все это он прошел, все преодолел. Он перешагнул через все свои несчастья, как через бездну, и вышел на открытую, раскинувшуюся перед ним равнину обросший волосами, покрытый кровоточащими ранами и – спасенный. 

 

В мае 1880 года Общество любителей русской словесности прислало Федору Михайловичу приглашение на открытие памятника Пушкину с просьбой выступить с речью на торжествах в Москве.

 

 

Перед Федором Михайловичем должен выступить с речью Аксаков, но из-за внезапного изменения программы первое слово предоставляется Достоевскому.

Зал переполнен. Нечем дышать. Сейчас, когда первое впечатление ослабело, большинство тех, кто слышал накануне речь Тургенева, признало, что Тургенев высказался несколько скептически по отношению к поэту. Что-то скажет Достоевский? Сможет ли он объяснить подлинное значение Пушкина?

 

Минуты текут. Сцена пуста. Но вот появляется Достоевский. Здесь, на огромной сцене, он один на один с толпой, встретившей его бурей рукоплесканий. Его лицо, землистое, страдальческое, изрезанное морщинами, склоняется в ответ на оглушившие его аплодисменты. Черный длинный сюртук, словно бранные доспехи, прикрывает его тщедушное сгорбленное тело. В крупных узловатых руках он вертит странички своего выступления. Он ждет. Овации не утихают, и он неловко протягивает вперед руки, призывая к тишине, кланяется, нервно теребит бородку.

 

«Что петербургские успехи мои! Ничто, нуль сравнительно с этими!» – напишет он потом жене.

Публика наконец успокаивается. Достоевский начинает свою речь каким-то глуховатым, как будто надтреснутым голосом, которой мало-помалу крепнет, звучит все громче и громче и вот уже гремит на весь зал.

Откуда этот хилый, истерзанный болезнью старик черпает жизненную энергию, чтобы с такой силой выкрикивать слова с высоты трибуны? Какая удивительная мощь сотрясает это изможденное тело, зажигает взор, вдохновляет речь? Он не уклоняется, как Тургенев, от главной проблемы, связанной с именем Пушкина.

 

 

Что такое Пушкин?

 

Пушкин – олицетворение национального духа, русского характера с его великой способностью совершенного перевоплощения в гении чужих наций. Пушкин – сама Россия с ее всемирной отзывчивостью и всечеловечностью. Даже у Шекспира итальянцы – те же англичане. Иное Пушкин. Разве он не испанец в «Дон Гуане», не англичанин в «Пире во время чумы», не германец в «Сценах из Фауста», не араб в «Подражании Корану», не русский в «Борисе Годунове»? Да, их всех он вместил в своей душе. И он был каждым из них и умел быть каждым из них потому, что он – русский.

 

Великая способность перевоплощения в гении чужих наций

 

Достоевский возвращается к теме, которую десятки раз развивал в своих романах и в «Дневнике писателя»: «Да, назначение русского человека есть бесспорно всеевропейское и всемирное. Стать настоящим русским, стать вполне русским, может быть, и значит только (в конце концов, это подчеркните) стать братом всех людей, всечеловеком, если хотите».

Все старые народы Европы дороги молодому русскому народу. И молодой русский народ спасет их, потому что благодаря своей замечательной наивности остается последним прибежищем Христа. «Почему же нам не вместить последнего слова Его?»

Захватывающая сила этой речи не столько в приводимых автором аргументах, сколько в страстной искренности чувств, переполнявших оратора. Он пишет больше для того, чтобы высказаться, чем для того, чтобы быть прочитанным. И теперь Достоевский высказывается до конца. Его речь то и дело прерывается взрывами аплодисментов.

Он говорит о Татьяне, как об идеале русской женщины, – и дамы отвечают восторженными выкриками.

Он призывает вместе с Пушкиным:

Смирись, гордый человек,

и прежде всего сломи свою гордость.

Смирись, праздный человек,

и прежде всего потрудись на родной ниве.

И мужчины склоняют головы, словно звучат слова клятвы.

 

Достоевский упоен воздействием своего слова: его понимают, признают, им восхищаются, все эти незнакомые, взволнованные, с просветленными лицами люди видят в нем своего избранника. Он царит над ними. «…все от „Карамазовых“», – напишет он жене.

Наконец он произносит заключительную фразу: «Пушкин умер в полном развитии своих сил и бесспорно унес с собой в гроб некоторую великую тайну. И вот мы теперь без него эту тайну разгадываем».

Он умолкает. Он смертельно бледен. По морщинистому лицу струится пот. От усталости потухли и ввалились глаза. И вдруг на это обессиленное тело обрушиваются из зала крики, истерические вопли, восхищенные возгласы. Женщины, мужчины встают, бьют в ладоши, кричат, рыдают.

 

Враги обнимаются и клянутся друг другу стать лучше и забыть былые обиды.

 

Молодежь скандирует: «Пророк! Пророк!» За отсутствием стражей порядка слушатели ринулись к нему на эстраду. Взволнованного ошеломленного Достоевского окружает бушующая, словно волны моря, людская толпа, мелькают руки, лица, одежды. Перед ним падают на колени. Целуют его руки. «Вы гений, вы более чем гений!» Вызовы продолжаются полчаса.

 Всю свою жизнь Достоевский называл Пушкина, как и Гоголя, своим учителем. Разве не Германн из «Пиковой дамы» вдохновил его на создание образа Раскольникова? Разве не «Бесы» Пушкина дали название и эпиграф к роману «Бесы» Достоевского? И разве не монолог из «Скупого рыцаря» пробудил у Долгорукого, героя романа «Подросток», жажду золота и безграничного могущества?
Достоевский нежно и ревниво благоговел перед Пушкиным. Он опасался коварных или трусливых нападок других ораторов на своего кумира. Западники чествовали в Пушкине великого европейца. Славянофилы не осмеливались признать в нем великого русского. Все ждут окончательного слова о поэте, которое примирило бы обе партии. И Достоевский чувствовал, что именно ему предназначено произнести эти пророческие слова. 

 

Федор Достоевский Анри Труайа